I. ИМ-ХО
3.
В коридоре литературного царил воистину творческий беспорядок из студенческих тел. Для чего-то явившиеся дружной толпой к десяти часам – самому началу экзамена, студенты, не попавшие в первую пятерку (смертников), обретались под дверьми аудиторий, у приятно холодных стеночек коридора и, наконец, на вновь начинающей накаляться летним солнцем улице. Кто-то делал вид, что судорожно перечитывает лекции, кто-то судорожно перечитывал лекции; кто-то, преследуя непонятные цели, врал о том, что готовился только сегодняшней ночью, кто-то и вовсе не готовился. И Учиха Саске, в состоянии прострации спускающийся с третьего этажа, определенно, не вписывался в эту возбужденную предстоящим испытанием студенческую массу.
Что он делал здесь, получив экзаменационную оценку еще вчера, на консультации, было вопросом совсем непростым и ответить на него, не пролив света на прошедшую ночь Учихи, являлось невозможным. Так, ночью Саске мучили кошмары (тематически являющиеся несколько измененными английскими балладами), комары и стремительно вернувшая себе власть жара, отчего он проснулся в пять часов утра, чувствуя при этом себя еще более уставшим, засыпать снова зарекся, бесцельно слонялся по комнате-улице-снова комнате, к десяти приехал в институт и, осознав, что он идиот, повернул обратно домой.
По пути на первый этаж Саске повстречался Омои, также осознающий, судя по забавно нахмуренному лицу, глубину своего идиотизма.
Саске предложил помочь.
Омои согласился.
- Ну, это… - философски начал мулат, потягивая из жестяной банки отвратительно теплое пиво. – А ты чего приперся-то?
Саске поморщился, тем самым давая товарищу понять, что отвечать не намерен, отглотнул пива из своей жестянки и поморщился еще красноречивее.
Омои задумчиво кивнул.
Они сидели в маленьком тенистом скверике неподалеку от института: после вечерне-ночных войн с благородным шервудским разбойником Учиха меньше всего хотел возвращаться домой, чтобы высиживать там остаток дня в полном одиночестве. А с Омои было так ненавязчиво спокойно. В такие минуты ему даже можно было простить извечную медлительность. Саске сидел, откинувшись на спинку разрисованной черным маркером скамьи, и хлебал свое гадкое пиво. Настроение, конечно, все равно было паршивым, но чувствовать себя паршиво в таком уютном скверике, несомненно, было куда приятнее, чем чувствовать себя паршиво в душной комнате…
Когда пиво оказалось выпито, а живот Саске уведомил его о том, что пиво ему так просто с рук не сойдет, Омои, до этого являющий собой аморфный кусок белкового происхождения, встрепенулся и приподнялся с их скамьи, одновременно с тем приподнимая в приветственном жесте руку. Удивленный подобной прытью со стороны вечно сонного товарища, Учиха глянул в сторону, куда и направил свою прыть Омои. По узкой асфальтированной дорожке, изъеденной множеством мелких трещинок, по направлению к оккупированной ими скамейке двигался, энергично размахивая рукой, вчерашний блондинистый романтик. Он радостно улыбался и так отчаянно махал загорелой по локоть конечностью, что казалось, конечность вот-вот оторвется от туловища и улетит куда-нибудь за дома. Саске даже представил эту живописную картину и усмехнулся; а блондин, тем временем, подошел к ним, и Омои с Учихой стала отчетливо слышна музыка, рвущаяся из огромных черных наушников с двойным обручем, что висели на шее парня. «Аригато, мама-сан, никто, нигде и ничей…» - доносилась из динамиков задорная песня. «Аквариум?». Саске вновь усмехнулся. Он терпеть не мог Гребенщикова, и все-таки именно этому человеку лучше всего подходила такая безбашенная музыка. Глаза у него были голубые; как говорят в таких исключительных случаях - цвета неба. Саске бегло глянул вверх. Нет, не как небо - чище. А кайма у самого зрачка плещется глубоким синим омутом. Как его звали? Имя Саске не помнил, зато в том, что парень собирался посвятить свою жизнь логопедии, не сомневался.
Итак, это был необыкновенно счастливый светловолосый логопед с необыкновенно чистыми голубыми глазами.
Он встал перед ними и улыбнулся еще шире.
- Четыре. – Выдал вслед за тем, пылая нескрываемой гордостью за свое достижение.
Саске впервые видел, чтобы так радовались «четверке».
- Поздравляю. – Ответил Омои и покосился куда-то за спину логопеда. – А где Шикамару? – Видимо, многочисленные СМС, которые он с писком отправлял в неизвестность еще на выходе из института, были адресованы либо этому загадочному Шикамару, либо логопеду.
Блондин, тем временем, тоже куда-то покосился. Куда-то в сторону Саске.
- Привет. – Поздоровались с Учихой так, словно знали его уже сто лет.
- Привет… - Растерянно ответил он, смущенный простотой и легкостью, которые парень вложил в это слово.
- Это Саске. – Отвлекшись от созерцания пустой дорожки за плечами друга, произнес Омои и ткнул пальцем в сокурсника.
- Учиха Саске... – Поправил его Саске и тут же почувствовал себя полным идиотом, потому что логопед заливисто рассмеялся и представился, протянув ему руку:
- А я - Бонд. Джеймс Бонд.
Омои одобрительно хмыкнул и достал из кармана шорт, которые в институте носить строго запрещалось и которые все равно все носили, «Чупа-чупс». Только он мог грызть леденцы после пива. Зашуршала обертка. Отточенным движеньем освободив от ее оков конфету, Омои внес в беседу ясность.
- На самом деле его зовут Больной Шизофреник Из Палаты Номер Шесть.
- Это индейское имя. – Вставил шизофреник и первый же рассмеялся своей шутке.
Саске улыбнулся. Веселье этого парня, видимо, было заразным.
- Ладно. – Смилостивился блондин и вновь ткнул свою ладонь под самый учиховский нос. – На самом деле я - Узумаки Наруто. – И, когда Учиха пожал его руку, негромко, как бы «по секрету» сообщил. – Но на Бонда я окликаюсь быстрее.
- Да… - Согласился Саске, хотя соглашаться было, откровенно говоря, не с чем, и только тут понял, что уже не сидит на скамейке, а стоит перед Узумаки, держит его руку в своей руке и улыбается ему как последний идиот. Это было не очень приятное открытие, но осмыслить его в полной мере Учихе не удалось. Узумаки Наруто, вырвав свою руку из его цепкой хватки, вновь отчаянно замахал ею – теперь кому-то неизвестному, но смутно напоминающему его вчерашнего спутника.
- А вот и Шикамару! – Просветил в очевидное Наруто встающего со скамейки Омои. – Ну че, идем? Ты идешь с нами? – Последнее было обращено уже к Саске.
Саске молчал.
Он ведь не хотел оставаться в одиночестве, верно?
- Ты идешь с нами, – решили, тем временем, за него.
И он пошел с ними. Просто спорить с кем-то, кто насильно утягивает тебя в сторону, противоположную твоему дому, не умолкая при этом ни на секунду, само по себе являлось абсурдом. А уж доказывать, что тебе не нужна компания, когда даже пара минут в одиночестве окатывают отвратительно яркими эмоциями, представлялось апогеем человеческой глупости.
Они медленно продвигались к метро, и хотя говорил среди них большей частью один Узумаки, прохожие, если они были вековыми бабушками, озлобленными на мир, недовольно шептали: «И чего все вчетвером разорались?». Они доехали до «Воробьевых гор» и вышли к монументально-огромным «Лужникам». Неровная асфальтированная площадка перед большой спортивной ареной была настолько немноголюдна, что Саске с трудом узнал в этом спящем бетонном массиве стадион, куда около пяти лет назад ходил на матч с братом. К арене они пришли, минуя бассейн, и еще долго обходили огромное здание. По словам Узумаки это был кратчайший путь к центральным кассам. А на деле они шли от метро к стадиону около пятнадцати минут, а потом, несмотря на заверенья Наруто в том, что дорогу эту он знает как свои пять пальцев, заблудились. Заблудились рядом с самым огромным сооружением «Лужников»! Наверное, мужчина, у которого они спрашивали дорогу, еще долго не мог отойти от шока…
А в центральных кассах им сообщили, что о группе, так упорно разыскиваемой Узумаки, они слышат впервые.
Никогда еще Саске не проводил время так бесполезно. И одновременно с тем так хорошо.
На обратном пути (который, почему-то привел их не к литературному, а на Поклонную гору) Наруто, неудачно завершивший свою главную на сегодня миссию, болтал без умолку. За каких-то полчаса, пока они тряслись, обняв блестящие металлические поручни в затхлом вагоне метро, Саске успел узнать, что Наруто с Шикамару являются единственными парнями на всю их группу, насчитывающую – немного немало – тридцать светлых голов; что дефектология возникла из педологии, на которую в СССР наложил «табу» Сталин (и, по драгоценному мнению Узумаки, «совершенно зря!»); что на Поклонной горе есть фонтан, исполняющий желанья, если в нем искупаться голышом; что каждый раз, когда они с Омои кидают монетку, Омои загадывает решку и всегда выигрывает – и это наверняка потому, что у его монетки решка с обеих сторон; что он, Наруто, может залпом выпить четверть литра «Ягуара», хотя, конечно, лучше бы пива… что в шесть часов утра воздух в крошечном парке недалеко от его дома невероятно свежий, и что с любой депрессией следует бороться только этим воздухом.
Саске отстраненно смотрел на его бледно-розовые, слегка пухлые губы и представлял женский коллектив узумаковской группы, пытающийся развести апатичного Шикамару на девичьи сплетни, Сталина, бросающего монетку со словами «выпадет решка – «табу» педологии», и Наруто, гуляющего по маленькому аккуратному парку в разливающемся между тонких деревьев рассвете. Ночь без сна давала о себе знать, и когда двери вагона раскрылись на играющем ржаво-рыжими и серыми красками «Парке Победы», он не сразу понял, куда Наруто снова тянет его.
- Ты чего, спишь, что ли? – Недовольно спросил он, когда они поднимались из перехода метро, и только тогда Саске заметил, что Наруто слегка картавит. Наверное, только из-за недовольства в его голосе и заметил.
Это было просто абсурдно. Картавый логопед.
Саске улыбнулся.
- Просто не спал ночью.- И в доказательство этого зевнул, запоздало прикрыв рот ладонью.
- А… - Протянул Узумаки, рефлекторно тоже зевая, но в отличие от Саске даже не пытаясь спрятать зевок в кулак. – А чего так?
Саске открыл было рот, чтобы солгать, будто он гулял всю ночь с таким же как Узумаки болтуном или мучился от жары, или «просто не заснул», но вместо этого зачем-то произнес правду.
- Да вот вчера с кем-то в инете ругался… потом всю ночь заснуть не мог.
Наруто удивленно захлопал своими необыкновенными голубыми глазами, а затем неожиданно захохотал, одной рукой схватившись за живот, а другой – вцепившись в плечо Саске.
- Ты из-за этого заснуть не мог? Абзац! Я каждый день по десять раз с кем-то в интернете ругаюсь, а потом ложусь и сплю как убитый!
Саске скользнул по нему прозрачным взглядом.
- …так устаешь?
Наруто вновь рассмеялся – на этот раз его шутке и, схватив за руку, выволок из толпы, струящейся медленным потоком к огромной Триумфальной Арке. Саске покорно шел за своим поводырем и, разглядывая его светлый взъерошенный затылок, думал о том, что, наверное, этот вечно счастливый парень никогда не поймет, как это – переживать из-за мелкой стычки в ненастоящем мире интернета. А все было просто. До идиотизма, до заразительного хохота Узумаки просто – когда ненастоящий мир единственное, что есть у тебя, поневоле начинаешь жить в нем настоящей жизнью.
Саске сердито мотнул головой, пытаясь отогнать скручивающие живот неуютной тоскою мысли. Но тоска и не думала его долго мучить. Рядом с Наруто вообще не выживало ни одной тоскливой мысли – все как хрупкий хрусталь разбивались о непоколебимую крепость его радушия.
…где-то сзади за ними пытались угнаться Шикамару с Омои. Наруто двигался прямо к ларьку с алкоголем, и Учиху невольно передернуло. Еще хотя бы капля этой бронзово-желтой гадости – и его вырвет. И когда Наруто, расщедрившийся на банку алкоголя каждому, принялся раздавать подачки, Саске с решительным видом приготовился отклонить столь опасное в жару предложение. Но пошло пятнадцать минут, и он уже делал последний глоток из пресловутой «жестянки», Шикамару засыпал на аккуратно подстриженном газончике, где они разместились, а Омои воодушевлялся на свершение нового рейса к пивному ларьку.
Когда рейс был проделан в пятый раз, а стрелки цветочных часов на «горе» приблизились к цифре «шесть», Наруто выдернул тонкий провод наушников из смартфона Nokia 5800, который нынче по скромным наблюдениям Саске мелькал в руках каждого третьего молодого москвича, и оккупированный ими газон заполнила убаюкивающая, похожая на блюз мелодия.
«Она расскажет тебе твои сны, и этим лишит тебя сна…» - рассказывала песня, и казалось, все вокруг растворялось в ее приятно неспешной музыке.
«Опять «Аквариум», - отстраненно подумал Учиха, разглядывая курчавые облака, мирно ползущие по высокому синему небу. Неожиданно тихий задумчивый голос, без сомнения, принадлежащий Узумаки, присоединился к неспешно текущей мелодии.
Саске улыбнулся, краешком глаза глядя на умиротворенное лицо лежащего рядом с Шикамару парня.
Ему уже почти нравились эти песни…
4.
«Комментарии», конечно же, давно были закрыты. Правда, еще почему-то не удалены, хотя это, пожалуй, было вопросом времени. Свеженький, но уже полностью и бесповоротно мертвый позавчерашний холивар привлекал на страницы сообщества самых разных обитателей «дневников» - начиная верными читателями Саске и заканчивая совершенно безразличными к личной драме Учихи и сообществу любителями склок.
…кто-то в ленте «избранного» Саске уже отметил произошедшее позавчера как событие невероятной важности. Хотя событие это, в сущности, не повлекло за собой ничего.
Шел третий час пополудни, когда Саске, еще вчера вечером пообещавший самому себе не переживать из-за «идиотизма некоторых» и не тратить солнечный день на посиделки у компьютера, без особых угрызений совести нарушил свое обещание. Когда он вернулся пьяным и счастливым с Поклонной горы, он был уверен, что завтра пройдет ничуть не хуже, если он сам того захочет. Но когда «завтра» незаметно и неуловимо быстро для человеческого ума превратилось в «сегодня», Саске, очень сильно желающий вновь почувствовать ту вчерашнюю легкость и потрясающе-необъятную свободу, столкнулся с самой распространенной для человечества проблемой – он не умел быть свободным. Он гулял по раскинувшемуся совсем рядом с его домом, чудесно-свежему с утра люблинскому парку, он ложился на прохладную траву под невысокими липами и смотрел в пустое синее небо. Все как и вчера. Но взамен задумчивой грусти не приходила легкость. Только один раз он слегка – краешком губ - улыбнулся, подумав о том, что, может, секрет весь был в алкоголе. Хотя на самом деле секрета не было вовсе: как дважды два было ясно – легкость не придет к одинокому. Может, к кому-то и пришла бы, но не к нему. И тогда Саске, стряхнув мелкие, еще влажные от росы травинки с шорт, поднялся с земли, пошел к дому. Он уже знал, что преодолеть это крохотное препятствие ему не удастся. Не одинок он был разве что в ненастоящем мире всемирной паутины.
Дома он попытался отвлечься, но скука была мощным стимулом. Думать о том, что произошло за день его отсутствия в «Санта-Барбаре» «дневников», и чем закончилась ругань на «ИМ-ХО», не хотелось. Но в безделье ни о чем другом не думалось, и, в конце концов, Саске, понимая, что только испортит себе настроение, полез в единственное место, где не был один. И где не был один никто. И никто не был счастлив.
«Дискуссия» на «ИМ-ХО» была меньше всего похожа на диалог. Каждый ответ Робина Гуда сводился к тому, что для людей, большинство из которых уже оставили далеко позади максималистский возраст – шестнадцать лет, кажется, по меньшей мере, жалким высмеивать ошибки тринадцатилетних детей; что те из нынешних фанатов Саске, если они и сами писали в столь юном возрасте, вряд ли писали лучше, и что для ребенка – это нормально. Тогда борцу за справедливость отвечали, что всякому, не готовому к критике, лучше писать в стол. А он писал, что от захоронения своих опусов в гробнице стола точно не будет прогресса, а петросяновские издевательства над ошибками критикой нельзя назвать даже с натяжкой. Ему отвечали, что на объективную критику никто из детей адекватно реагировать не сможет; он писал, что тогда лучше просто оставить маленьких авторов в покое. А ему втолковывали, что для людей любящих хороший фанфикшен и не готовых трусливо помалкивать это навряд ли возможно. Тогда Робин Гуд вновь возвращался к тому, что нет никакой смелости в унижении тех, кто младше, а значит, и слабее тебя. Разницу в возрасте он использовал в качестве главного аргумента, доказывая, что за те недолгие, как кажется на первый взгляд, пять лет разницы между «афторами» с интернет-просторов и их комментаторами на ИМ-ХО человек на самом деле существенно меняется. Что между возрастом и темпом человеческого развития существует обратно пропорциональная связь, и пять лет разницы между детьми не идентичны пяти годам разницы между взрослыми среднего возраста – и в первом случае разница значительна, тогда как во втором минимальна. Исходя из этого, он считал полным абсурдом ставить творчество маленьких школьников даже на одну ступень с творчеством подростков, и, тем более, судить их по пригодным для вторых критериям. Но читатели сообщества не разделяли его уверенности в том, что на творчество ребенка - только потому, что он ребенок, следует смотреть «хотя бы со снисходительностью». Это его «хотя бы» злило их так сильно, как злит вековых старушек беззаботное веселье молодежи. «Что же, нам, может, еще и хвалить их?!» - думал, должно быть, каждый второй из них, и неблагосклонные отзывы от неразделяющих толкование Робином Гудом слова «взрослый» заполняли «комментарии» к учиховской записи с увеличившейся вдвое, если верить их временным меткам, скоростью. А на любые доводы шервудского разбойника был один ответ: оскорбленное чувство прекрасного жителей «дневников» негодовало. Так, переливая из пустого в порожнее, оппоненты провели около трех часов.
Нервно суча ногами, Саске читал переписку. Стрелки тяжелых антикварных часов в гостиной, до этого неспешно путешествующие по одному и тому же маршруту, стоило только Учихе устроиться с ноутбком за письменным столом, забегали словно оголтелые, и, очень скоро мелодичным перезвоном, от которого так и веяло стариной, сообщили юному цифровому аборигену, что он увлеченно портит себе настроение ровно час. Вслушиваясь в доносящуюся из гостиной примитивную «шкатулочную» музыку, Саске вспомнил, что сегодня кроме остатков еще позавчерашнего ужина и чашки растворимого кофе с утра не загрузил в свое чрево ничего. Задумчиво поглядев на ползунок с правой стороны окна браузера и убедившись, что до окончания холивара еще можно несколько раз умереть с голоду, Саске пошел на кухню, сделал себе бутерброды и заварил зеленый чай. Вернулся, не желающий «тратить время бесцельно», вновь приклеил взгляд к экрану ноутбука… и не съел ничего.
К концу эпохальной битвы у Робина Гуда появился новый аватар. На аватаре был изображен молодой человек, позой и пафосной физиономией схожий с молодым человеком на аватаре Саске. Половину шедевра занимала глубокомысленная надпись: «Петросян. Реинкарнация».
Саске сжал оптическую «мышку» до опасного потрескивания ее нутра и заскрежетал зубами. Комментарий явно провокационного характера появился в 23:18, как раз тогда, когда по подсчетам Саске их разговор в «у-мэйле» подошел к своему логичному завершению – к объявлению разгневанным Учихой продолжения войны. «Империя наносит ответный удар» - со злостью заглатывая остывающий чай, заключил Саске. Однако, на этом «ударе» война и закончилась. Сразу же за комментарием благородного преступника следовало решительное заявление администрации сообщества. Администрация приносила читателям и автору поста глубочайшие извинения за неудобства, великодушно отправляла Робина Гуда в пожизненный бан и настоятельно просила участников дискуссии закончить обсуждение. Участники же, осознав, что ответить им тролль при всем желании не сможет, принялись обсуждать злободневную тему еще активнее; коллективно заключили, что тролль был на редкость жирным и необразованным, а под конец решили определить его психотип. И как только в комментариях мелькнуло слово «соционика», комментарии администратором были закрыты.
Саске вздохнул и глянул на время появления последнего администраторского заявления. Полпервого ночи. В голове тут же возникла устойчивая ассоциация: мамочка-админ загоняет непослушных бесчисленных деток в кроватки. Детки ложатся в постели, но только лишь мамаша исчезает в светящемся дверном проеме, ведущем в коридор, а дверь в детскую закрывается с раздражающим скрипом, малыши тихонько достают из-под подушек утаенные от мамочки игрушки и возобновляют прерванную игру в «войнушку». Они так увлекаются, что шумят даже громче обычного. Разгневанная мама возвращается в спальню и, воинственно помахивая губкой для мытья посуды (или, может, скалкой?), загоняет деток обратно в постельки, а игрушки собирает в подол и уносит к себе. «Поиграли, и будет…» - говорит она напоследок. И малыши, напуганные ее жестким голосом, тихо лежат под своими одеяльцами. А как же? С мамой шутки плохи. Одного из них, Робина, уже наказали. Вон он, стоит в углу…
На этом месте своей фантазии, Саске улыбнулся чрезвычайно ядовитой улыбкой и на радостях съел почти все бутерброды и выпил почти весь чай. Глупость и бесполезность действий Робина Гуда предстали пред ним во всей красе. Он почти пять часов разъяснял ошибочность поступка Учихи и всех Учихе подобных, а его в итоге просто забанили. Он ничего никому не доказал. И ничего не изменил. Просто потратил около четверти суток – огромнейшее количество времени – столь бесполезно: если бы он спустил это время в унитаз, не почувствовалось бы особой разницы. И Саске сразу же вспомнился Наруто, заливисто смеющийся над тем, как он, Учиха, не мог заснуть из-за виртуальной стычки с неизвестным троллем. Саске улыбнулся. Наруто опасно было рассказывать, как проводил свое свободное время Робин Гуд: Наруто мог умереть со смеху.
Так, медленно, но верно, Учиха вносил в свою измученную злостным троллингом душу баланс и равновесие путем применения методик, в использовании которых не так давно «уличал» своего злейшего врага – методик психологической защиты. Все доказательства Робина Гуда были объявлены «высосанными из пальца», а те из них, от которых пахло такими дисциплинами как возрастная психология и педагогика, были признаны лженаучными. Буквально через четверть часа у Саске на все были готовы ответы. Почему тролль выбрал в качестве объекта троллинга его, Саске? Потому что Саске был самым известным из всех обитающих на ИМ-ХО юмористов, и кроме всего прочего, писал произведения, в отличие от писанины тролля, пользующиеся большой популярностью, из чего можно было сделать справедливый вывод: писал он лучше. Шестьсот ПЧ Саске против жалких сорока робингудовских, его известность на просторах интернета лишний раз подтверждали его превосходство. Так, ситуация была прояснена – Саске просто завидовали. Скорее всего, уже довольно долгое время.
Саске тяжело вздохнул (ибо груз славы был тяжек) и окончательно успокоился. Теперь «высеры» Робина Гуда лишь забавляли, а его теория обратно пропорциональной зависимости темпа развития от возраста вызывала в Саске легкую снисходительную улыбку. Каждый второй в виртуальном мире «дневников» кичился своими знаниями, бросался терминами направо и налево и порол при этом полную чушь, подцепленную им из разбросанных по всему интернету псевдонаучных статей. Видимо, Робин Гуд был из той же категории. На этом этапе глубоко рациональных размышлений Саске соизволил улыбнуться, и жизнь стала совсем прекрасна.
…вплоть до того памятного момента, когда Саске внимательно прочел последний комментарий тролля.
Тролль к тому времени уже полностью смирился с бараньей упертостью своих оппонентов и интересовался лишь одним:
«…нет, - писал он в своей излюбленной псевдоуважительной манере, - мне просто сам механизм не ясен. Каким образом вы поднимаете свою самооценку, издеваясь над теми, кто по возрасту вам не ровня? Или правильнее будет спросить: какой невостребованностью в реальном мире нужно обладать, чтобы повышать свое ЧСВ таким образом?»
В совсем прекрасной жизни Саске блеснула зловещая зарница.
Путешествие по ссылке, ведущий на дневник Робина Гуда, повторилось…
* * *
«Опять опилки драмы усеяли страницы,
И вновь, не огорченный, я книгу закрываю.
В ней снова кто-то помер под проливным дождем.
А кто? Да я не помню… (если вообще я знаю).
Но помню, как на небе укрыли солнце тучи,
И как, черна и вязка, вытекала кровь из глаз.
Не то чтоб это вызвало яркие эмоции…
Да как же не запомнить то, что было сотни раз?
Пестрят романы трупами, жестокостью, предательством,
И авторы пытаются нас этим удивить…
Но мы не удивляемся – устали удивляться.
Не напугать нас кровью, бедой не огорчить.
И нам до тошноты приелись их циничные,
Порою матом сдобренные тусклые слова.
За всех не отвечаю, но мне вот лично кажется,
У них игра: «Кто более всех выплеснет дерьма?».
Еще я вот что думаю: их просто обманули.
Сказали, что талант – уметь слезою прошибать.
Забудьте то! Заставьте нас лучше улыбнуться,
А лучше – диким хохотом соседей напугать.
Не верьте ложной истине, что шамкает, старуха:
«Мол, надо про реальность (и грязь ее) писать».
Мы все живем в реальности, но открывая книгу,
Мы ищем в ней другое. А что? Не вам ли знать...
К помоям слейте сленг, и мишуру метафор,
Поблекшую и старую, из строчек уберите.
Про счастье напишите! От начала до конца.
Тогда своих читателей вы точно поразите».
Саске задумчиво проглядел текст стихотворения еще несколько раз. Заголовок, выделенный жирным, гласил: «Самый шокирующий бестселлер», и Саске мельком подумал, что слово «самый» является прилагательным превосходной степени сравнения и потому не может быть согласованно с определением «шокирующий». Разумеется, для него было очевидно, что автор допустил эту ошибку специально, но сейчас очевидное не играло особой роли. Нет для обиженного лекарства лучше, чем обидеть в ответ. И хотя Саске не собирался, как раньше, анонимно втаптывать Робина Гуда в грязь, разбирая его творения с предвзятостью и «искрометными» шутками, для собственного душевного спокойствия найти в стихотворении этого человека «проколы» было просто необходимо.
Саске прочел творение еще раз и неожиданно для себя улыбнулся, глядя на последнее четверостишье. «Мишура метафор». Пока еще не находил он определения точнее бездарным высосанным из пальца метафорам, коими изобиловали шедевры местных дамочек-графоманок. Каждая гениальная ассоциация таких личностей вводила читателя в глубокие сомнения по поводу душевного здоровья автора. Поблекшая и старая мишура метафор. Как на новогодней елке, которую хозяева сдуру держали до конца февраля и которая засохла и порыжела от сухого комнатного тепла еще скорее, чем осыпалась бы на помойке. Безобразная мертвая ель, вся разодетая гирляндами и елочными игрушками. Мишура, которой маскируют уродство. Саске вновь улыбнулся, но на этот раз, спохватившись, одернул себя. В конце концов, восхищаться человеком, который днем раньше издевался над тобой – просто абсурдно. И попахивает предательством. По отношению к самому себе.
Однако критиковать стихотворение расхотелось. Саске устало глядел на матово-синий, как кучевые облака в сумерки, фон, пестрящий белыми буквами. Не слишком удобно для глаз. Выгоднее бы смотрелся темный шрифт на светлом фоне. Но не белом – нет-нет, белый цвет тоже чересчур ярок – на каком-нибудь песочном или нежно-голубом, если уж Робину так нравятся синие тона. Даже в дизайне их вкусы кардинально отличались. Саске, например, никогда бы не додумался сделать офф-топ ярче основного текста. Робин Гуд же использовал для него ядовито-салатовый цвет, так что все не имеющие к основной теме фразы тут же бросались в глаза. Подобному решению светлый разум Саске не смог найти логического обоснования, а посему Учиха переключился на созерцание фоновой картинки дневника. Что там у него? Лес. «Шервудский», - тут же добавил про себя Саске. Сам дневник именовался «Логовом» и, по предположению Учихи, был насквозь пронизан подобным символизмом. Предположение потребовало проверки, и, сам не заметив, как обида на тролля переросла в азарт, Саске принялся скрупулезно просматривать одну за другой робингудовские записи. Те, в которых хранились творческие плоды великого разбойника, он сознательно пропускал – слишком уж длинны они были, и искать между их строк тайны автора казалось глупым, когда на дневнике в изобилии имелись записи с тегом «личное». Саске, не раздумывая, кликнул по манящей теме-ссылочке. В вопросе приоритетов в данном случае он предпочел согласиться с уайльдовским лордом Генри. Ничто не достойно изучения кроме человеческой жизни. В коротеньких дневниковых записях неприятного ему человека Саске хотел найти эту жизнь. Желательно, ее грязную и от того наиболее достойную всякого изучения сторону.
- Это ты так к экзаменам готовишься? – Раздалось внезапно насмешливое над ухом.
Саске вздрогнул будто ужаленный. Мягкая пепельная прядь защекотала его щеку, а таинственный гость рассмеялся тихим смехом.
Его старший брат.
«Рановато вернулся», - отметил про себя Саске, кося глазом на таймер в трее «рабочего стола».
Половина седьмого.
Брат вернулся вовремя. Это он засиделся.
- У меня последний экзамен остался. – Недовольно буркнул Саске. – И он «автоматом».
- Да? Думал, у тебя «автоматом» история.
- Так и есть. История философии, которая по невероятной случайности и оказалась последней.- Язвительно ответил Учиха.
Брат окунулся в напряженные раздумья – толи по поводу последнего экзамена, толи в связи с записью из робингудовского дневничка, озаглавленной как «наша пивная пирамида» и от того сильно привлекающей внимание.
Заметив просветляющийся взгляд родственника, Саске поспешил закрыть окно браузера.
- А мне казалось, у тебя уже была история. – Тут же спросил брат, словно нажатие кнопки-«креста» неким чудодейственным образом возвращало ему способность говорить.
- Была история русской литературы второй четверти девятнадцатого века, а теперь – философии. И по ней у меня тоже «автомат». – Терпеливо пояснил Саске, в ожидании одиночества елозя в компьютерном кресле.
- Ладно. – Ответил брат, слово его «ладно» играло в получении Учихой пресловутого «автомата» решающую роль. – Ты, наверное, только обедал? Поужинать еще не успел? – И кресло самым бессовестным образом отъехало от письменного стола.
Саске хотел было возмутиться, но при слове «ужин» в животе послышалось такое умоляющее урчание, что идея сопротивления неизбежному (ужину) тут же отпала.
- Ну естественно. – Он вылез из кресла. Оно было просто огромным – глубоким, вместительным, с высокой спинкой; Саске мог спокойно устроиться в нем с какой-нибудь не особо пышной девицей. Кресло из отцовского офиса. - Пошли, сообразим что-нибудь на двоих? – Пригласил он.
В отличие от Саске, способного просуществовать на бутербродах целую вечность, брат относился к преподносимой ему пище с поистине буржуйской щепетильностью, а потому, когда встал вопрос «что готовить?», его выбор пал на креветок с аджикой и зеленый салат с яйцом, причудливое название которого никак не желало откладываться в голове Саске.
Пока размораживались креветки, а братом поочередно измельчались репчатый лук, укроп, салат и капуста с огурцом и яйцом, Саске налил в кастрюлю литр воды, дождался знаменательного бурления под крышкой и бросил в кипящую воду мелко порубленный лук, парочку лавровых листочков, красный перец, соль и крошечную щепоть сухой аджики. В голове при этом в очередной раз возник вопрос: «Почему блюда называют в честь ингредиентов, которых в самом блюде кот наплакал?». И в кипящую бездну отправились несчастные оттаявшие креветки.
Незамысловатый, если верить гурману-брату, ужин был готов минут через пятнадцать, а еще через десять – полностью уничтожен. Великодушно приняв в свою обязанность мытьё посуды, брат обосновался у раковины и принялся греметь грязной кастрюлей, разбрызгивая вокруг себя капли мыльной воды, неестественно сильно пахнущей яблоком, запах которого имело средство для мытья посуды.
Саске молча сидел на угловом кухонном диванчике и смотрел в широкую спину брата.
Черная синтетическая футболка. Очень старая, с олимпийскими кольцами.
Кольца назойливо кружили в мыслях, не давая Саске отвести от футболки взгляда. Всего лишь олимпийские кольца. Пять переплетенных между собой колец, раскрашенные в пять цветов: синий, желтый, черный, зеленый и красный. Символ пяти частей света. Саске напряг разморенные жарой и долгим пребыванием пред компьютером мозги и попытался вспомнить, что означают цвета, надеясь этим хоть немного отвлечься от колец. Довольно быстро вспомнилось, что единственная связь цветов и стран-участниц сводится к тому, что как минимум один цвет присутствует на флаге любой страны. Саске вздохнул, осознавая, что в голову вновь лезут мысли о кольцах - теперь уже более внятные. А к тому моменту, когда брат, покончив с посудой, полез в холодильник за пивом, мысли и вовсе стали ясны, как небо сегодняшнего дня.
Саске вспоминал матч в Олимпийском, куда они с братом ходили, когда ему еще не было и четырнадцати. Если бы не вчерашнее знакомство с друзьями Омои, он бы в жизни не заметил этих проклятых колец. Поглядев на брата, выливающего пиво в высокий граненый стакан, Саске поймал себя на мысли, что если бы сейчас тот предложил ему даже просто вместе прогуляться, он вряд ли бы согласился. И не потому, что через пять лет у них не осталось ничего общего или Саске был слишком занят с собственными друзьями – нет, просто не согласился бы. И от осознания этого стало так неуютно, что Саске захотелось поскорее оказаться в одиночестве.
- Через неделю родители вернутся. – Напомнил брат, доливая в стакан остатки пива. – Знаешь?
- Знаю. – Вяло отозвался Саске, хотя ему казалось, что отпуск отца заканчивался лишь через десять дней, и по этому случаю они с матерью собирались задержаться.
- А экзамен у тебя когда? – Продолжилась светская беседа.
- Двадцать первого.
- Это послезавтра. – Заметил брат.
Саске задумчиво кивнул.
«Интересно, а после экзамена за Омои опять придут эти логопеды?».